Живопись музыканта

Картинная галерея Калужского Дома музыки представила «зимние заметки о летних впечатлениях». Через призму истории жизни автора его творения видны четче. И мы расспросили художника Гарри Азатова о ближнем и дальнем.

Корни

— Как родилась манера писать, прозрачность мазка — как в акварели?

— Экономия краски. В 90-е годы пастозность письма в отечественной живописи резко исчезла. Раньше я завидовал членам Союза художников — им краски и кисти выдавало государство. Теперь все равны перед рынком. Помню, в 70-е годы на одной выставке меня потрясла картина. Она выглядела как гобелен — художник выдавливал на каждый мазок тюбик краски! Сама работа впечатления не оставила, но от расточительной техники меня просто «зашкалило».

— Когда вы начали заниматься живописью и музыкой?

— Давно. Родился в Тбилиси в семье инженера и учительницы русского языка. Я застал город таким, каким его изобразил в своих фильмах Отар Иоселиани. Высокая культура, мягкость манер еще оставались в наследство от грузинского и русского дворянства. Приходишь в гости в такую семью, и вдруг в разговоре между собой они невзначай переходят на французский язык. Трехязычие не было редкостью — многие знали русский, грузинский и какой-нибудь европейский языки. Грузинский язык очень сложный! В нем, например, три буквы «п», три буквы «к», и так далее, они по-разному произносятся.

— Поэтому у грузин такой точный слух и поразительно красивые песни?

— Нет, это природный феномен — народное пятиголосье. Идут по улице люди и безо всяких репетиций могут спеть на три голоса. Это как уникальность некоторых народов Латинской Америки, где простые прихожане могут отбить семь параллельных ритмов, а ведь среднее человеческое ухо различает лишь три!

Странствия студента

— Что возникло в вашей жизни раньше — живопись или музыка?

— Параллельно. Я учился в музыкальной школе и зашел как-то в гости к своему дяде, архитектору, художнику-любителю. Чтобы занять ребенка, он дал мне кусок картона и выдавил на него из тюбика белой краски. Я залюбовался ее блеском, консистенцией, вдохнул запах льняного масла — захотелось лизнуть! Краска была как ошеломительная рижская сметана. (В Ригу я поехал как пианист по обмену между средними музыкальными школами союзных республик. Такое практиковалось в Советском Союзе за счет государства.)

Потом я поступил в музыкальное училище на отделение хорового дирижирования. Параллельно поступал в Тбилисскую академию художеств, к счастью, неудачно. Следующим этапом развития стала страсть к театру. В научной библиотеке я изучил все труды Станиславского, они мне позже помогли и помогают. Когда я задумал поступать во ВГИК, моя преподаватель музыкальной литературы, кандидат искусствоведения, с целью отговорить от этой затеи отвела меня на «смотрины» к режиссеру. Он задал мне этюд: «У вас умерла мать, а телефон не работает». Он хотел, чтобы я проявил свою несостоятельность. Я вышел за дверь и стал вживаться в предлагаемые обстоятельства. Дальше ничего не помню — это был аффект. Подавленная учительница позже сказала: «Это было настолько жутко, что я не могла смотреть». Я выучил три рассказал Чехова и поехал покорять Москву. Басню учить было лень. Так меня «отсеяли» на первом же туре конкурса. Отцу сказали: «Мальчик очень интересный, способный. Что же он не выучил ни одной басни?..» После этого мне пришлось выбирать — какой-нибудь институт или служба в армии. И я поехал поступать в Одесский педагогический институт. Мне очень понравились город, его юмор и говор. Но экзаменатор сказал: «Я бы не советовал к нам поступать — вы нам нужны, а мы вам — нет. Вы все можете растерять». И я решил стать сельским учителем музыки. Поехал в поселок Они, расположенный на высоте 4 тысячи метров над уровнем моря. Кругом снег! А что же будет зимой?! К счастью, место учителя оказалось занято. Мне пришлось спуститься пониже. В селе Цалка, которое называют «груинская Сибирь» зимой морозы были под 40°С — 2,5 тысячи метров высота! Так снегом заваливало, что нужно было копать траншею, чтобы открыть дверь в дом. Но воспоминания об этом годе самые радужные, я шалел от воздуха. Там ведро поставишь на землю и, не сходя с места, наполняешь маслятами.

Саратовские страдания и счастье

На следующий год поступил в Саратовскую консерваторию. Она сразу поразила меня своими «капустниками». Старшекурсники поставили для первокурсников оперу. Это был такой блеск таланта, юмора, свободы, что сразу захотелось остаться и учиться. Я был и сценаристом, и режиссером, и композитором студенческого театра. Мы репетировали с 7 до 10 утра и потом после занятий до часу ночи. За опоздание на репетицию штрафовали! При этом я умудрился с третьего курса быть круглым отличником и окончить консерваторию по дирижерскому и композиторскому отделениям. К тому времени я уже был женат на калужанке, учившейся вместе со мной. Нас распределили в Калугу и одновременно выдали мне направление на стажировку. Я так прикипел к Саратову, что стажировался там и задержался еще на 10 лет. В городе были театр, телевидение, студия мультфильмов, студия документальных фильмов, и я был завален заказами на музыку. Наступили 90-е годы — время развала, рухнули предприятия, заказы прекратились. Решил завязать с музыкой, перейти на живопись. А там лесостепь — не близкие мне пейзажи. Во мне осела русская реалистическая живопись — Поленов, Жуковский, Виноградов, Левитан и другие. Переехал в центральную Россию, начал все сначала в Калуге.

«Живите долго!»

Здесь я рисовал и руководил училищным оркестром. Оказалось, что половина преподавателей с московской школой — из консерватории, из «Гнесинки». Они хотели играть! Первые два года мы играли бесплатно. Не буду рассказывать, как обивал пороги учреждений, но теперь городской камерный оркестр существует. Я благодарен за это судьбе!

— Мы видели ваши калужские пейзажи, цикл «Цветы», а как вы попали в Иерусалим?

— Это не было паломничество. Меня пригласил школьный товарищ, живущий сейчас в Питере. Мы месяц жили в Хайфе. Июль, жара… Я представлял себе Палестину по Поленову. Там все изменилось — климат, люди, цивилизация. Но трепет от прикосновения к святыне был. Я купался в Галилейском море. Привез с его берега темный ноздреватый тяжелый камень. Видел Голгофу, Гефсиманский сад, Гроб Господень…

— Иерусалимская тема продолжится в вашем творчестве?

— Да. Не столько тема Святой Земли, сколько тема Христианских камней. Хочу писать храмы Калуги, «Золотого кольца». В храмы строители вкладывали столько души, старания, что это уже не архитектура, а что-то другое…

— Вам многое удалось. Посоветуйте не таким удачливым людям, в чем искать опору в жизни.

— В России важно жить долго, чтобы дождаться положительного результата. Например, в 80 — 90-е годы нормой считалось петь «под фанеру» — и под «минус один», и даже под «плюс один» — когда певец только рот открывал. Теперь на афишах стали писать: «живой звук».

Гарри Азатов прошел в своем творчестве сквозь многие направления живописи, в том числе абстрактные. Но идеалом для него осталась русская реалистическая живопись и ее глубина. Как у И.Левитана в его знаменитой «Владимирке». Художник изобразил безлюдную дорогу, но в каждом мазке столько безысходности, что еще современники отмечали: «Будто слышишь звук кандалов тысяч осужденных на каторгу, которые шли по ней в Сибирь».

Умение разглядеть невидимое через видимые объекты, трансцендентное через материальное, пути Христовы — через пейзажи Израиля третьего тысячелетия. Эту редкую возможность подарит вам Гарри Азатов, если вы придете в Дом музыки до Сретенья или до дня святого Валентина, 14 февраля, — кому как удобно.